Проект Издательского дома "Димитрий и Евдокия"

В Мордовском Дубравлаге произошло мое обращение от марксизма к вере. Примеров таких идейно-духовных метаморфоз там было не мало. Большинство зэков, разных политических взглядов, моих ровесников из русских, со временем становились исповедниками православия.

В начале мая 1970 года после оглашения приговора я был доставлен в зону строгого режима, что в поселке Озёрное. Помню, на другой день ко мне подошел Юрий Тимофеевич Машков, жилистый, лобастый, с окладистой бородой. Первый свой срок он получил еще студентом юрфака МГУ. Отбывая наказание, уверовал, сделался истово православным. Выйдя на волю, проявил религиозную активность, недопустимую в условиях воинствующего атеизма. Как и следовало ожидать, последовали притеснения со стороны властей. Вместе с братом и беременной женой Машков пытался перейти советско-финскую границу. Всех троих схватили, и, в итоге, он получил 10 лет срока. Его молодая жена разродилась в «крестах», так назывался питерский следственный изолятор КГБ. Оттуда она последовала за мужем в Дубравлаг на женскую зону.

Прогуливаясь с ним вдоль «запретки», разговорились и скоро заспорили. Оно было вполне ожидаемо: он верующий, а я - марксист. В ответ на мои петушиные наскоки Юрий Тимофеевич с горечью проронил: «Представь, Олег, что к концу срока ты не только уверуешь, но и вознамеришься стать священником». Слова его оказались пророческими!..

Три года спустя после того разговора мы с Женей Бабинцевым, ныне митрофорным протоиереем, сговорились, что по выходу на волю попытаемся толкнуться в семинарию. С подпорченной биографией и клеймом неблагонадежности сделать это было непросто. Оставалось надеяться единственно на милость Божью. Друг мой освободился намного раньше. Года через полтора порадовал неожиданным известием о поступлении в питерскую семинарию.

После помиловки я оказался в Караганде, где с ревностью неофита стал посещать церковь Михайловки. Основал её в начале 50-х годов оптинский иеромонах Севастьян по освобождении своем из «Карангандалага». Ныне старец причислен к лику местночтимых святых. Деревянная, невысокая, с избяными окнами церковка была увенчана скромным куполом-луковицей с простым, обитым жестью крестом. В ней мы с Катериной венчались и крестили нашего первенца Никона, нареченного по имени игумена Радонежского.

В ближайший свой отпуск, осенью, перемахнул самолетом из Караганды в Питер. Поразился каменному убранству города на Ниве, имперскому обличию дворцов и каналов. Наши разговоры с Женей, долгие и доверительные, поприбавили надежд на поступление, но «заковыки» в биографии могли стать непреодолимым препятствием. Исходя из личного опыта, он мне посоветовал: «О судимости они все равно узнают, но если при этом сочтут нужным принять тебя, им легче будет это сделать при «чистых» бумагах… Правда, есть ещё один ход: попробуй пристроиться в какую-нибудь из дальних епархий. Если удастся, примешь сан, и тогда сможешь поступить на заочное отделение».

Следуя его совету, дважды пытался приткнуться в алма-атинской и тамбовской епархиях, но всякий раз безуспешно. Оставалось попытать счастье в Питере.

При написании биографии старался быть предельно правдивым. Дело облегчало то, что в трудовой книжке с 1969 по 1974 годы значился пятилетний разрыв. Случилось так, что в день ареста утром я был предусмотрительно уволен из прокуратуры с формулировкой «по сокращению штатов». В биографии я добросовестно написал, что работал в этот период по трудовому договору на стройках Мордовии.

Несмотря на основательную подготовку и выявленные на экзаменах знания, меня так и не приняли… На этот случай у нас имелся запасной вариант. Знакомый ему архимандрит недавно был назначен епископом в одну из дальних епархий, где крайне не хватало священников. При посредничестве друга-семинариста мы списались с Владыкой, который благословил мой приезд к нему. И в этот раз, пытаясь замести следы, я пользовался подставным адресом и всячески скрывал свои намерения. Но, как выяснилось, проку от такой конспирации было мало. Сейчас, 35 лет спустя, по этим «малостям» можно представить, как непросто жилось на воле нашему «брату-отсиденту».

У Владыки провел четыре месяца с Успения до Нового года. В день по приезду, на праздничной Всенощной, стоя в алтаре, горячо молил Пречистую о помощи в дерзновенном желании стать служителем Церкви Христовой. Годы спустя неведомое тогда будущее открыло очевидное водительство Божие в моих долгих путях-дорогах. Не все из того, к чему я тянулся, сбылось. «Человек предполагает, а Бог располагает». Много раз движимый горячностью и нетерпением, удостоверялся, что Господь приуготовлял для меня то необходимое, что названо в Евангелие единым на потребу.

Вверенная Владыке Епархия состояла из трех областей. Как иподьякону и келейнику мне приходилось сопровождать его при посещении приходов, разбросанных по обширным пространствам русского севера. Одна из поездок запомнилась особенно.

Начало декабря, снегу нападало вдосталь, но морозец мягкий, несмелый. На Введение Пресвятой Богородицы едем с Владыкой в Чичагово на престольный праздник. Из иподьяконов, мы с Афанасием Ивановичем. Ему давно за 70 , но он не по-стариковски проворен и ревностно серьезен. Регент Фаина Павловна манерами и разговором сразу выдает в себе преподавателя музыки и пения. С ней сестры-близнецы, Аглая с Натальей- сопрано и альт. В их лицах видна скромность и женственная готовность всему умиляться.

В начале, часа три едем неспешным, пассажирским поездом. Владыка с протодьяконом Владимиром в купе рядом, у них там тихо. Мы, сидя кучно, о чем-то вполголоса говорим, время от времени сбиваясь на смех. Афанасий Иванович цыкает на нас и, указывая пальцем через плечо, выговаривает: «Владыка, небось, отдыхает, а вы, пустомели, все не угомонитесь».

На платформе небольшого поселка нас встречает отец Василий, настоятель из Чичагово. Худенький, сутуловатый, седой как лунь. Видно, как он нам рад. Улыбаясь, каждому кланяется, то и дело повторяя: «Неизреченная благодарность за милостивое посещение…» До храма неближний край, еще ехать да ехать. Духовенство размещается в «козле», остальные едут на «пазике». Водитель предупреждающе поясняет: «По нашим колдобинам никакой другой транспорт не пройдет. Держитесь покрепче и много не болтайте, не то на кочках языки поприкусываете». Минут через десять въезжаем в лес, да такой, что глаз не оторвать! Заснеженные елки, стройные как невесты, а у корабельных сосен из автобуса и верхушек не видать – такие они высоченные… Смотришь по сторонам, дивуешься и тряски не замечаешь.

Деревня Чичагово вытянулась по пологому скату лесистого холма. Наверху Введенский храм, с погостом и домиком настоятеля. Оттуда, насколько глаза хватает, всхолмленные лесные дали, пойма реки и низкое северное небо. Розовая закатная полоса контрастно разделяет мир дольний и горний.

В натопленной горнице хлопотунья-матушка потчует нас чаем: «Отведайте, дорогие, вареньица из клюковки, черничное тут же, а морошку сам отец Никанор сбирал». Владыка то и дело обращается к радушным хозяевам. Они ответствуют с готовностью, учтиво, но немногословно. До всенощной еще два с лишним часа. Владыка с протодьяконом остаются допивать чай, а остальные под началом отца Василия отправляются в церковь готовиться к службе.

Снег вдоль расчищенной дорожки до самой паперти лежит ровными продольными валами. Кресты на погосте несколько необычные, северные, с дощатым надкрышьем от верха до концов средней перекладины. Убеленные снегом, они напоминают о русской старине. Отец Василий на ходу поясняет, что в епархии Введенская церковь одна из самых древних. Как об особом ее достоинстве он сообщает, что электричество в нее по сю пору не проведено, потому молятся по старинке, при свечах и лампадах. Батюшка видит в этом особую благодать.

И впрямь, внутри покойно, благоуветливо: оклады икон обрамляют расшитые полотенца, а полы застелены домоткаными мягонькими дорожками. Обходим храм, благоговейно прикладываясь к иконам. Отец Василий останавливается у одной из них, что рядом с амвоном. И многозначительным жестом приглашает нас подойти: «Взгляните, миленькие, на святыньку нашу! У образа этого своя история, многострадальная. Сюда он перенесен был еще в войну из дома тогдашнего настоятеля о. Никанора. Мы как раз только что там трапезовали. Дом батюшка по нужде построил, потому как Матерь Божья их с матушкой пятерыми дочками благословила. Матушка тогда шестой была брюхата, девочку по рождению Полиной нарекли. Дите это изо всех особенное, воистину богоданное.

В год перед войной, великим постом за отцом Никанором приехали на «воронке» четверо... В кожаных тужурках, с наганами и ордером на арест. Он в тот час в алтаре находился, к пассии готовился, народец приходской поджидал. Те, что в тужурках и с наганами, больно торопились, чтоб не при людях его забирать. Матушка Зоя тут же, в храме, лампадки возжигала. А те, картузов не снимая, прямо в алтарь. Настоятель заслышал топот от сапог, выглянул из дьяконской двери и все сразу понял. Сам вышел им навстречу, чтобы те, окаянные, святой алтарь не осквернили.

Окружили они его, как в Гефсиманском саду стража Христа-страдальца, и повели на допросы-поругания.

Матушке и говорить ничего не надо было, она опрометью бросилась в избу, сдернула с вешалки полушубок с шапкой и в «сидор» затолкала. Туда же теплую одежу для батюшки и каравай хлеба. Возвернулась наружу, а они уже собрались его в «воронок» заталкивать – дверцу открыли. Она первым делом «сидор» внутрь забросила, а сама батюшке на шею, плачет, заливается. На крик люди стали собираться, а она все причитает, стражей умоляет: «Пощадите неповинного, не оставьте деток сиротами, шестого ноне под сердцем ношу…» Один из них чернявый, злой, нос крючком, наган выхватил и ткнул ей дулом прямо в низ живота: «Отстань тебе говорю, крольчиха плодовитая». Та охнула и медленно так, с бережением на снежок опустилась. Прихожанки наши ее два месяца отхаживали, а когда малость оправилась, бабка-повитуха ее осмотрела и пригорюнилась: «Ребеночек-то, вроде цел, да вот грыжа растет. Не даст она тебе добром разродиться...»

Не зря говорят: пришла беда – открывай ворота. Они с батюшкой коровенку держали, на ее молочке детки росли, поднимались. Вскоре, как отца Никанора увезли, пришли из правления колхоза начальники жестокосердые и свели кормилицу со двора. Что оставалось бедной попадье?.. Смиряться да уповать. Стала она с того дня по вечерам ходить к Богородицыной ели. Небось, слышали: за источником под горой с незапамятных времен ель стояла, высока, красива собой. Народная молва гласила, что на этом месте царица небесная являлась в утешенье пастуху, у которого в моровой год разом померли супруга и ребятишки с нею. Народ наш всегда святыне поклонялся, соблюдал ее своим вниманием: на древо образок с лампадкой повесили, приходя, молились Заступнице Усердной. А как пришла безбожная власть, ель эту спилили по приказу, нарочно. Стали намоленными полешками школу топить, а она в ту же зиму и сгорела. Матушка Зоя хоть и на сносях, тяжелая была, но каждый день ходила на то место, ни разу не пропускала. Образок всегда при ней, она его на пенёчек возложит и поклон творит. Ей было о чем к Заступнице взывать: от батюшки никаких вестей, детки полуголодные, невесть что и саму её ждёт с нерожденным чадом во чреве.

В неделю Жен-Мироносиц уложила она четверых, что поменьше, а старшей Настеньке велела посидеть, ее дождаться. И, как повелось, с образом Пречистой неторопко к пенёчку направилась. Настенька сказывала, что матушка всякий раз по пути у источника из ладошки водицы пила, молясь за батюшку, в узах пребывающего, и за всех домочадцев. В тот вечер дочка её ждёт-поджидает, уже беспокоиться стала, что родительница припозднилась, вдруг слышит в дверь постучали, открывает, а на пороге просфорница Фекла, пришла спичек попросить, свои кончились. И тут через открытую дверь обе услышали крик оттуда, из-под горы. Побежали, а уже совсем стемнело, слава Богу, что тропка натоптана… И видят: у пня на травушке матушка Зоя в предродовых схватках мучается. Фекла тут же за дело, а отроковицу обратно отослала за тем, что для родов надобно.

Видно вымолила роженица Поленьку, кровинку свою, родилась она жива-здоровенька… А мамочка ее, той радостью утешенная, у святого пенечка Господу душу предала.

Феклуша поведала: как только младенчик заявил о себе плачем, услышали они с Настей, будто поблизости корова мычит. Пригляделись, и впрямь стоит буренушка, невесть откуда взялась. Поначалу подумали приблудная, но хозяева так и не объявились. Настена потом с ней умеючи управлялась, доила, на лужке пасла.

Матушку Зою близ алтаря схоронили, а образок с Заступницей – вот он, перед вами, всех приходящих привечает.

Через время, когда в военную годину Господь вождя вразумил, стали священников из тюрем выпускать, на радость деткам и людям вернулся и отец Никанор, при нем и храм открыли. Правда, он недолго пожил, видно крепко его примучали, все здоровье на рудниках в Воркуте оставил. Могилки их, как вы видели, рядышком. Поленька замуж вышла за семинариста, матушкой стала. У них с батюшкой доченька родилась, Зоенькой нарекли. Далече живут, правда, за Уралом, но каждый год приезжают на денек-другой. Поленька, случается, по часу от образа не отходит, плачет, Заступницу благодарит, лицом просветляется…»

Во время рассказа отца Василия я слышал за спиной всхлипы Аглаи с Натальей и приглушенное покашливание Афанасия Ивановича.

Всенощная прошла по-монастырски благостно. Когда запели «Свете тихий…», слушая чистое голосовое струение, представил две могилки рядом с алтарной апсидой, припорошенные снежком надгробные кресты над ними, поставленные близко один к другому. Батюшка с матушкой были дороги друг другу при жизни, теперь покоятся рядом в сырой земле, а души их единорадуются и молятся за всех нас на небе.

«Пресвятая Богородица! Помогай нам!..»